Фрагмент

Possession

Уверенной походкой, облаченный, как и подобает, во все черное, дьявол входит в (как же пошло это звучит) разверзнувшийся на земле ад - пруссы с огнем и мечом вторгаются в Речь Посполитую. В стенах старого монастыря соседствуют богадельня, тюрьма и импровизированный военный госпиталь. Руки монахинь по локоть обагрены кровью, ружейные залпы тонут в истерических воплях и предсмертных стонах. Князь мира сего не ради потехи явился на бойню - неспокойным взглядом он рыщет среди заключенных и обреченных, ищет одного парня, Якоба, предавшего корону и замыслившего цареубийство. Ищет, дабы вызволить бунтаря из холодной камеры и заточить в темницу собственного безумия.

Все творчество пана Жулавского можно охарактеризовать одним словом - одержимость. Зрительный зал всё знает наперед, ему нужна экспрессия и быстрая смена событий, а хуже всего, когда финал предсказуем. С подобными убеждениями ученик Анджея Вайды ворвался в мир кино безумным смутьяном, предвестником новой волны польской кинематографии, но врезался в красную цензурную стену, пробить которую так и не смог. События «Дьявола» развиваются в конце восемнадцатого века на фоне второго раздела Польши, хотя историческая подоплека тут не более чем декорация, и с тем же успехом режиссер мог обратиться к памятному тридцать девятому или даже лихорадочному шестьдесят восьмому. Вот ведь как сталось, одних студенческие волнения привели к вполне конкретным формам и идеям, Жулавского же к параноидальному сюрреализму и шальному хороводу безумных сцен, склеенных намертво запекшейся кровью.

Totentanz! Если можно так выразиться - антипритча, где ведомый дьяволом идеалист усердно пятнает душу свою смрадной грязью, и это зовет очищением. В отчем доме ждет охладелый труп родителя и предающиеся плотским утехам брат с сестрой, бывшие соратники по заговору мечутся в конвульсивной хорее, а невеста с остекленевшим взглядом отдает себя другому мужчине - как тут не поддаться на доводы окаянного, взывающего к животным инстинктам вопреки здравомыслию. И ведь все вокруг подчеркнуто нарекают Якоба больным, одержимым, а напряжение всё нарастает, поступки героев теряют осмысленность, помешательство накрывает беглого арестанта, и поверх жухлой листвы ложится тонкий белый саван первого снега. В какой-то момент происходящее на экране приобретает очертания чистилища, по которому дьявол ведет некогда порядочного патриота путем искушения и порока, словно тот на самом деле не вышел живым из кровавого монастырского лазарета. Вооружившись острой бритвой, как антипод всего благочестивого, Якоб устраивает лютое судилище над обезумевшим людом, мнит себя Мессией, дарующим освобождение, но не жаждущим быть распятым. А рядом, пугливо озираясь, семенит опростоволосившаяся, но не падшая монахиня, словно олицетворение светлых идеалов героя, остатков его человечности. И кто же тут истинный дьявол? Ответов Жулавски дает не много, а деталей с каждым кадром становится все больше.

Принято говорить про одного датчанина, будто он на съемочной площадке доводит актрис до изнеможения. Сложно представить, до какого исступления доходили актеры на съемках «Дьявола». Переизбыток выразительности, пересыщение агрессией и натурализмом, взбудораженная, временами нарочито неестественная актерская игра, совокупление драматизма и сюрреализма. Жулавского будто манит лицедейство, сам факт представления, в котором каждый актер выворачивается наизнанку. Недаром в фильме так много сцены - бродячие артисты, цирковой манеж, истекающий кровью Гамлет и обнаженная Офелия в безлюдном лесу. Камера неистово мечется от ракурса к ракурсу, часто по кругу (круги ада?), почти не останавливаясь даже на поразительной красоты пейзажах. Череда событий фильма непредсказуема, но практически каждая сцена деструктивна по сути своей. Некоторые герои вдруг пускаются в сбивчивые и отстраненные монологи о патриотизме, грядущем новом бунте, словно их устами режиссер надиктовывает собственные размышления, а за окном современные Жулавскому события - пражская весна, парижские волнения. Ближе к титрам картина вываливается из исторической канвы, теряет привязку во времени и пространстве. Женщины бьются в конвульсиях, пламя пожирает прошлое и дьявол сбрасывает с себя последние маски, провозглашая Якобу апокрифическое «Иди и смотри!». Все это позднее одни назовут местечковой конъюнктурой, подражанием мэтрам западной экспрессивной кинематографии, а иные провозгласят манифестом нового польского кино. Фильм лег на полку на двадцатилетие, Жулавски же, боясь повторить судьбу Параджанова, отправился во Францию, где и пришел к одержимости окончательно и бесповоротно.

Eriksh