Трейлер (Youtube)

Экранизация по произведению: Мо Янь

Награды и номинации

Берлинский кинофестиваль, 1988 год

• Победитель: Золотой Медведь

Жизнь в красном цвете

Место действия суриково-красное, цвета ржавчины, вина и крови. Время действия условно и только отчасти обозначено войной, что ближе к финалу ворвётся в гаоляновые поля внезапно и грубо. И станет больно оттого, что всё проходит. Пусть пресновато на вкус крестьянское бытие, а терпкая мудрость вина не откроет новых истин, кроме главной: живи, люби, будь свободен. Свободен украсть приглянувшуюся женщину и, взвалив на плечо, по-дикарски утащить свою добычу в заросли, где она, первобытно безропотная перед глазами неба, продолжит твой род. А потом спрячется в доме, который ты ей почти подарил, изобьёт тебя палкой, а ещё позже станет застенчиво улыбаться и накрывать для тебя на стол, и стирать грязь с чумазого лица сынишки. Что ж... Дикий гаолян, дикие люди.

Чжан Имоу вошёл в мировой кинематограф с камерой наперевес. Долетевший с Запада ветер перемен в начале восьмидесятых породил в китайском кино новую волну, непривычно откровенную в пристальном взгляде на жизнь, пугающе реалистичную акцентом на судьбах обычных людей. Молодые кинотворцы, дети Культурной революции, устав от лозунговой коммунистической показушности, шли за суровой творческой правдой. Шли в деревни, отдалённые области, крестьянские хижины. Ну, и в поля, конечно. Возможно, именно там вооружённый видоискателем и радостью созидания Имоу-оператор открыл для себя магию бушующих трав и многословность живых красок. Естественная краса мира стала для него проводником в природно-социальный космос и глиной для будущих творений: способом бессловесно выразить эмоцию, одухотворить поступок, энергетически напитать пространство кадра. И в своём режиссёрском дебюте он возвёл природу в ранг мощного самодостаточного образа, по значимости равного основным действующим лицам.

Гаолян в фильме предстаёт почти стихией, буйной и непокорной, созидательной и разрушительной одновременно. Будто праобраз мирового океана, объединяющего начало и конец, инь и ян, гаоляновое поле выступает не только свидетелем событий, но отчасти их первопричиной. Здесь пробуждается чувство и зарождается новая жизнь, но здесь же возникают и преступные замыслы, творятся военные бесчинства, гуляет смерть, затягивая горизонт красным маревом неизбывного горя. В какой-то степени и сами персонажи в этом поле выходят за границы собственных судеб, становясь частью общего мироустройства, естественно логичного и в счастье, и в страдании. Неслучайно главные герои ленты фактически лишены имён, именуясь просто «мой дед», «моя бабка», «мой отец», архетипичностью своих социально-родовых ролей подчёркивая и нерушимую связь с предками, и важное для всякого китайца собственное место в установленном порядке вещей. А повествование приобретает притчевую универсальность, доступную любым поколениям.

Законы мироздания непреодолимы, но герои картины отнюдь не безвольные игрушки в руках высших сил: наделяя их правом выбора, даже вопреки общепринятым нормам, режиссёр утверждает за ними и право на индивидуальную судьбу, что противоречит каноничному конфуцианскому приоритету общего над частным. Этакий Прометей национального кино, Имоу открыл человеку себя самого, с личными бедами и заботами, не менее важными, чем общемировые, с близкими и земными чувствами, куда более понятными, нежели далёкие идеалы недосягаемого коммунистического рая. Сторонники традиционного кино, черпающего вдохновение в классическом китайском искусстве, новаторство оценили не сразу. На родине критики ругали постановщика за недостаточно чётко прорисованную тему народно-освободительного движения, за приземлённость и отсутствие красоты, за показ крестьянства примитивным и косным. А он оправдывался, говоря, что снял фильм на старую тему, в которой издревле не было никакой новизны. Ведь история любви - вечный сюжет самой жизни.

А вот Европа картину приняла безоговорочно, со всей её самобытной экзотикой и визуальной лаконичностью. Некоторые даже углядели в ней дионисийские мотивы и отголоски карнавальной культуры - то ли в комичном смешении виноделия с уринотерапией, то ли в пёстрых обрядах и песенных вставках, что, словно путевые столбы, отмечают важнейшие события ленты. Подобный приём Имоу применит в «Цю Цзю идёт в суд», повторением одной и той же пронзительной песни закольцовывая фабулу нескончаемым круговым движением. Цвет станет важнейшим сюжетообразующим элементом в «Герое», а природа - в «Доме летающих кинжалов». В «Гаоляне» же палитра изобразительных средств скупа и предельно рациональна. Неспешный ритм и натуральные краски рисуют простых людей и их бесхитростный быт; закадровый голос ретроспективным изложением фабулы делает её не былью, а почти легендой; и лишь яркие мазки красного взрывают приглушённые оттенки кадра внезапной поэтикой, наполняют силой полнокровной, горячей жизни.

Долог путь к девятому небу. Через страх и страсть, горечь вины и сладость вина, шелест молвы и голоса трав, лики родных и блики света, танцующие на стеблях гаоляна. Всё сущее бренно, но даже маленький человек способен оставить большие следы на земле... Место действия пылающе-багряное, время действия - вечность.

caory

Дорога через поле

Съемочную площадку засеяли в апреле: «буйный гаолян, дикое, никем не сеяное и не жатое поле», на деле требовал постоянного ухода и полива. По мере того как поднимались, подметая выгоревшее летнее небо, высокие стебли, вместе с ними рос и развивался давний замысел, готовясь вылиться в историю о торжествующей жизни и огнеподобной страсти, в первый китайский фильм, снискавший удивленное и чуть недоверчивое признание Европы, долгие рукоплескания на Берлинале.

Картина начинается с красноватой удушливой полутьмы свадебного паланкина и звучащих в ушах Девятки торопливых наставлений. Не плакать. Не поднимать покрывало. Сдерживать тошноту. Впереди долгая дорога по бесплодной желтой равнине, старый каменный мост, гаоляновое поле и Девятнадцатимильный склон. Жизнь «у винного чана» подстилкой хозяина винокурни, богатого, старого, прокаженного. Или совсем другая жизнь: у того же чана, но в труде и радости, сестрой многим, женой одному - тяжелая, счастливая и свободная до того самого мига, когда, улыбаясь, падешь на эту землю, прильнешь к ней распустившимися на груди кровавыми цветами... Полутьма, жара и тряска. Бессовестные парни, расшалившись, качают паланкин, чтобы «испытать невесту», поют похабные песни, заглушая доносящиеся изнутри рыдания. Взгляд из-под полога, испуганный и призывный: «Помоги!».

«Красный гаолян» нанизан на страсть двоих, но это не мелодрама и даже не вполне история любви, если понимать последнюю как возвышенное романтическое чувство. Герои - крестьяне из затерянной в глуши деревушки, где дочь меняют на мула, а винокуры, трудясь у раскаленного котла, не трудятся прикрывать наготу. Благоговейное коленопреклонение на вытоптанном участке поля, а после - безобразный пьяный треп, демонстративно разбавленное мочой молодое вино и перекинутое через плечо безвольное тело. Но за всем этим стоит ничем не сдерживаемое бытие, порыв, полнота, цельность, и мощь. Умение любить, ненавидеть и делать то, что велит долг: не тот долг, который завещан предками или продиктован разумом, а нечто более глубокое, неосознанное, интуитивное. В самом Китае фильм грянул раскатом грома: люди, придавленные, почти задушенные цивилизацией, иерархией и общественным сознанием, увидели в «истории моего деда и бабки» других себя, давно изжитые черты национального характера. Кто-то пришел в восторг, кто-то испуганно отвернулся, но никто не остался равнодушным.

Экспрессивный реализм Чжана Имоу соединяет предельную, порой пугающую, жестокую к зрителю реалистичность кадра с ореолом романтики, окружающим те времена, когда солнце светило ярче, а текущая в жилах кровь была горячее. Режиссер вовсе не стремился снять правдивый исторический фильм: «народные» песни и обряды вымышлены, вторжение японцев, показанное в последней трети картины, преподнесено в одобренном партией ключе, вплоть до превращения зверски убитого дядюшки Ло Ханя в мученика за коммунизм. Все это неважно. Отнесенность в прошлое здесь - условность, позволяющая разорвать путы закосневшей в идеологии кинематографической традиции, вывести вперед не общество, но личность, не пользу, но красоту - осмысленную, символичную, придающую повествованию глубину и силу.

Эстетика фильма сложна и многогранна: здесь, в отличие от более поздних картин Имоу, нет лоска, нет стремления «снимать красиво», нет завершенности, но вместе с тем каждый кадр дарит ощущение сознательного действия, замысла, предшествовавшего акту творчества. Дыхание картины - свет и ветер, тени и блики, пойманные, но не скованные. Ее сердце - это цвет, богатая гамма красного и желтого. Винокурня, наполненная клубами пара и отблесками огня, внешне напоминает преисподнюю, но теплые оранжевые блики не пугают: здесь не дурная мучительная бесконечность, а вечный день творения, девятый день девятого месяца. Пурпурные брызги специально окрашенного гаолянового вина (по природе прозрачного, ибо самогон) знаменуют радость освобождения, смывая, очищая и обещая. Закатное небо похоже на расплавленную медь, а полуденное - на пролившееся солнце, пульсирующее в такт ритму барабана и воплям тростниковой дудки...

И последние пронзительные кадры: терракотовые тела, слившиеся с желтой землей, словно уже вернувшиеся в нее, и дикий гаолян, колышущийся в темном и вязком красном мареве, словно в море крови. Путь героини Гун Ли, Девятки, целую вечность назад начатый в свадебном паланкине, наконец, завершен. И вместе с тем только начат: ведь это история рода, которая не прервется. Медленно поднимаются стебли на вытоптанном сапогами захватчиков поле, и плывет в порывах ветра голос ребенка: Ты тенистой и ровной уходишь тропой, к юго-западу, мама, ты держишь свой путь... Будет легкой дорога и холод, и зной, и нужду и все прочие беды забудь - ты идешь налегке... Мама... Мама...

9 из 10

Венцеслава