Трейлер Nº2

Трейлер (русский язык)

Биографические драмы в большинстве своем тяжеловесны и неповоротливы. Грубая приверженность байопиков традиционным линейным формам и монашеской скромности в выборе средств художественной выразительности сводит к минимуму интерес к фильму задолго до его выход на экран. Эту предвзятость трудно победить. Сама индустрия породила в нас это предубеждение.

Внутри человеческой культуры отношения различных индустрий весьма забавны. Индустриальная музыка и музыкальная индустрия всегда были и всегда будут невозможно далеки друг от друга. Во всем: от звучания до целевой аудитории. Одна живет в сердце машины и говорит со зрителем машинным языком, вторая окарамеливает шелест заводов по производству тысяч псевдосолнц компакт-дисков приторными скандалами и вымученными сплетнями. Исследование звука противостоит пустой эпатажности. Гага десятой свежести в открытом бою проигрывает богатству минимализма и шумов, рожденных в лабораториях саунд-дайверов.

Фильм Гринуэя презабавно вписывается в это противостояние. Кинематографический индастриал и его радикальность используемых форм проверяет пределы человеческого восприятия, обрушивая с экрана в зал многослойное изображение, кишащее рукописными текстами, обнаженными телами актеров в сладострастном соитии и средневековыми гравюрами на библейские темы. Драма, как художественная форма, уходит на второй план и личность Гольциуса через шестичастный рассказ о создании одной из его книг эксплицирует нам согласие Гринуэя с возможностью объединения индустрии и индастриала.

При всей близости этих двух понятий объединить их крайне сложно. Изначально одной из идеологических предпосылок рождения индастриала была сама индустриальная революция, бурный промышленный рост, заставивший художников задуматься о роли искусства в эволюционирующем обществе. Скорость и масштабы производства актуализировали новые каноны создания штучного медийного продукта. В определенный момент уникальность перестала быть критерием качества. Количество проданных копий захватило умы большинства. Те немногие, кто остался верен акту творения, оказались в подполье.

На тему возможного сближения первых и вторых Гринуэй размышляет через Гольциуса. Любой из них сам стоит на периферии. Пограничная зона опасна, но тем и интересна. С этим миром интересно сражаться, победа над ним стоит немало, не меньше стоит и поражение. Прибегая к грубым, но точным штукам, напоминающим хлесткий стиль Рабле, Гринуэй подобен гримдарковскому экскурсоводу в музее содомии и компромиссов, на которые вынужден идти художник ради банального выживания.

Попрание современных святынь через порнографическое исследование не чего-нибудь, а самой Библии, заставляет искать для каждого из шести сюжетов аналоги в нашей эпохе. Каждая из более крупных повествовательных и визуальных форм так и просит быть перенесенной в сегодня, здесь и сейчас. Позже, зритель из своего опыта чувственных переживаний выстроит собственную картину. Дефрагментация изображения одной из незначительных сцен прямо указывает на необходимость поиска решения для этой кинематографической загадки в исследовании толщи нестандартных фильмических техник и многослойного монтажа.

Отождествлять Гринуэя и Гольциуса можно вполне уверенно. Оба они обращаются к новой для них теме, оба исследуют новые для себя и своей сферы деятельности состояния. Весь набор артистов, женщин и ремесленников из пеликаньей компании последовательно выходит на сцену и задает неопределенный вопрос, оставляя впоследствии завуалированный ответ-полузагадку, рожденную во имя собственного истолкования, ради спора вокруг нее.

Не забывая о каноне, Гринуэй в ста восьмидесяти тысячах эстетически безупречных кадров демонстрацией умеренной телесности вулканизирует уже казавшуюся бесплодной отраслевую пустыню рассказом о компромиссах средневекового порнографа в декорациях заброшенного промышленного комплекса - и вряд ли можно найти более подходящее место для размышлений о блеске и нищете индустрии.

Многие элементы фильма допустимо выносить за его пределы. Более того, это необходимо, неслышимый призыв к такому действию прямо считывается в нужных местах. Сама кинематографическая данность фильма умоляет об этом. Все, от, лишь на первый взгляд, примитивной игры слов, уравнивающей Бога и совокупление, до технологически совершенных средневековых спецэффектов. Экскурс в глубины средневековой около-библейской живописи просто повод задуматься. Не так важно, хорошо это или плохо, само по себе осквернение божественных тотемов большинства и постановка своей жизни на кон в порыве расшевелить сонные массы попросту опасна. Теологические споры, заканчивающиеся унижением и кровопролитием точно обрисовывают современную ситуацию с некоторыми бунтарскими панк-формированиями задолго до их появления. Искусство, смелость, непокорность и дерзость всегда взывают к верности. Идеологический адюльтер постыден в своей публичности. Обнажение половых органов в фильме об этом - искусство.

deetz

А Гринуэй-то голый!

Чем выше эротика, тем ниже эрекция

Признаться, два часа я только тем и занимался, что боролся со сном. Чем занимались оставшиеся четыре зрителя, сидевшие у меня за спиной, я не могу сказать. Фильмы Гринуэя - это всегда визуальное пиршество для глаз. Но решение сесть максимально близко к экрану на этот раз себя не оправдало. Устав переводить зрачки из угла в угол, я сфокусировался на главном - на том, что было в центре. А в центре по большей части были гениталии. По большей части - мужские, тщательно эпилированные - в духе нового времени - и потому походившие на ёлочные игрушки.

Две юные дивы (чуть ли не старшего школьного возраста), обосновавшиеся на следующем ряду, как-то подозрительно и продолжительно долго молчали, не высказывая никаких суждений, даже шёпотом (а так я бы наверняка хоть что-то услышал). А ведь интересно, что они думали про всё про это? Ну, главным образом, конечно, не про всё, а именно про это? Жаль, что я никогда этого не узнаю - так стремительно они испарились. Первый финальный титр ещё не успел толком вылезти на экран, а их уже и след простыл. «А поговорить?!» - хотелось крикнуть им вдогонку...

Но я их понимаю - сколько же можно мучить себя? Продолжать находиться в этом во всём даже лишнюю секунду не имело никакого смысла. Эстетическое послевкусие было из разряда тех, которые случаются на светских банкетах со шведским столом, где много разнообразной еды, а ты ходишь и пробуешь главным образом то, чего никогда не ел и даже никогда не видел. И вот вдруг натыкаешься на что-то с виду изысканно-необычное, с интригой кладешь это в рот, и понимаешь, что зря это сделал...

Хотя к такому Гринуэю я был, конечно же, готов. Его стиль узнаёшь секунд через 15 после начала. А через 15 минут уже начинаешь страдать от скуки и тут уже можно спокойно уходить. Вот уже лет 15, как Гринуэй окончательно законсервировался - стал вещью в себе. Вещью, которая напрочь игнорирует законы драматургии, а ещё больше законы восприятия. Такой творческий подход и получившийся результат больше напоминают научно-популярное кино (которому, если бы не возрастное ограничение, самое место на образовательном канале), призванное иллюстрировать хрестоматийную классику, в данном случае, например, страницы ветхого завета.

Эротика предстает здесь настолько высокой, что никаких чувств на уровне первой-второй чакр не пробуждается за все два часа. То есть, Гинуэй не дает ни малейшего повода для мастурбации. Поэтому если у вас есть нестерпимое желание вкусить сексуальность исключительно как чистое искусство, то вам непременно следует отправиться в фаллический театр имени Гринуэя. Который теперь уже мало чем отличается от анатомического театра доктора Гюнтера фон Хагенса. И если бы не типично гринуэевские спецэффекты с преобладанием обожаемого им каллиграфического серпантина, то можно было запросто предположить, что режиссёр просто переснимает действо прямо со сцены.

И вот тут возникает парадокс (может быть, главный в этом фильме): эротика - высокая, но обращена она при этом исключительно к порокам - флирту, похотливости, проституции, инцесту, педо- и некрофилии... В основе как бы реальная история, случившаяся в конце 16-го века с голландским гравером Хендриком Гольциусом, от работ которого Гринуэй фанатеет уже лет тридцать. Так вот, этот Хендрик со своими сподвижниками намеревался взять на вооружение нано-технологии - приобрести дорогой печатный станок.

И с этой целью обратился за финансовой помощью к маркизу Эльзасскому. А чтобы убедить маркиза в разумности целевого вложения, Хендрик сотоварищи решили показать спонсору что-то вроде демо-ролика - серию эротических театрализованных миниатюр, воспроизводящих страницы библейского писания. Маркетинговый расчёт оказался очень даже верным: по жизни озабоченный маркиз, побывавший в течение шести вечеров-представлений в роли либертианца и тирана, не остался равнодушным к такой рекламной кампании.

Актёры у Гринуэя, как всегда, демонстрируют отвагу на грани эксгибиционизма: гениталии предъявляют непринужденно и в то же время с каким-то вызовом (типа: да, я, может быть, и не Рокко Сиффреди, зато самим Гринуэем ангажированный). И если надо быть ёлкой на этом празднике чужой сублимации, то ноу проблем: сыграют всё, что ни попросят. Так их, наверно, и учили в студии при шекспировском королевском театре.

Самому Гринуэю, в отличие от своего героя, Гольциуса, уже не нужно прогибаться и заискивать перед меценатами: «фамильный бренд» обеспечил ему инвестиции в два миллиона евро, из которых вернулась пока самая малая толика, поскольку Россия остаётся пока единственной страной, отважившейся выпустить этот фильм в прокат. А следующей «жертвой» британского режиссёра должен стать Иероним Босх, к 500-летию которого Гринуэй готовит свой новый проект.

Малов-кино